Я спрыгнул на землю и прошёлся по рельсам.
Хорошо!
Солнце звенело и припекало, обжигая мои голые плечи. Старики, как вороны, облепили площадку и поручни. Они жадно вдыхали воздух, но опасались сходить на землю, памятуя о минах. Верное решение.
Один из снарядов угодил прямо в насыпь, разворотив рельсы и выбив яму, похожую на лунный кратер. Сейчас в ней скопилась дождевая вода. Она была мутной, и на дне ворочались червяки, так что пить такую я бы поостерёгся.
Как говорил Мауэр? Амт-Нойвеге? Что-то нужно было сделать с этой самой дорогой, что-то очень важное, срочное. Неотложное. Вот именно. Вызвать неотложную помощь из города или любой поселковой больницы, где найдётся врач с чемоданчиком йода. Если мы доехали до зоны приёма, то победили. Если же нет, в полку говночепальщиков станет на одну единицу больше.
— Йозеф!
Сгорбленные плечи вяло качнулись. Неужели сердечный приступ? Я чуть не упал от облегчения, когда ладони раздвинулись и показался опухший нос.
— Чего вам, Коллер?
— Радио! Здесь есть радио?
— Пресвятая Дева, — он завозился, зашаркал, судорожно зашлёпал по приборной панели. — Господи, я же совсем забыл! Конечно, есть! Вон, видите верньер? Поверните на двадцать. Сильнее, а потом медленнее, плавно… Как будто тянете девушку за сосок.
— А вы ловкач, — сказал я с уважением.
Решётка радио казалась забитой песком. Я повернул ручку. На двадцать? Из мембраны вырвалось шипение и скрежет, свистящий шум радиопомех, бессмысленный и неприятный.
— Правее, — подсказал Мауэр.
Его голос осип.
Шипение стало громче. В мембране затарахтело. Я продолжал поворачивать ручку по часовой стрелке и вздрогнул, когда раздался длинный, пронзительный писк. В кабину ворвался требовательный женский голос:
— Машинист 66-го, ответьте Нойвеге! Вы слышите? Машинист 66-го?
Скрюченный палец Мауэра ткнул в красный тумблер:
— Говорите!
— Э-э, — сказал я. — Машинист 66-го. У нас тут авария.
Шуршание помех. Женщина прокашлялась. Или высморкалась прямо в мемрану.
— Машинист 66-го! Этот сектор закрыт! Здесь перекрыто движение.
— Знаю, — сказал я сердито. — Я не машинист. Я эвакуирую стариков. Из пансионата «Эдем», что под Грау. Соединитесь с Вестерхаймом, Карл Бессер, телефонный номер 320 пауза добавочный 31. Нам нужны медики. Есть больные. Соединитесь с Бюро. Сейчас я продиктую вам номер…
— Ничего не понимаю, — сказала она. — Машинист 66-го!
— Что?
— Приём! Как вы здесь оказались?
Наши бесплодные потуги походили на беседу слепого с глухим. Анацефала с безногим. Если бы я прилетел на другую планету, то ей-богу, встретил бы больше взаимопонимания. К концу разговора я взмок и скинул пару пудов живого веса. А Мауэр выглядел так, словно его сняли с распятия и насадили, как гуся, на телеграфный столб.
— Подождите, — помехи зазвучали взволнованно. — Секунду. Коллер? Выговорите «Коллер», через две «л»? Минуту. Соединяю!
— С кем?
— Эрих.
В эфир вплыл голос, заставивший моё сердце учащённо забиться. Это напоминало любовь. Но, конечно, не имело к ней отношения.
— Карл?
— Эрих, дружище! Что ты там натворил? Ты что, угнал поезд?
Хорошенькое начало. Но в этом весь Карл. Чернильная работа сделала его солиднее, но отнюдь не мудрее. Я вкратце объяснил ему затруднения, и он рассмеялся, и с плеч моих рухнула тяжесть, вернее доля той тяжести, что пригибала костяк ещё с рождения мира.
— Никуда не двигайтесь. Я вышлю бригаду и машины с носилками. Ни о чём не беспокойся, Эрих, я сам свяжусь с Йеном и всё разъясню. Ох, дьявол тебя возьми! Просто жди себе и ни о чём не тревожься. Обещаю, вас эвакуируют с предельным комфортом. Час. Ну, максимум, полтора. И не позволяй старичью бродить по округе — разнесёт как гнилую щепку. Договорились?
— Замётано, — лаконично сказал я.
И нажал на тумблер.
— Всё на мази? — спросил Мауэр.
Солнце празднично сияло у него на макушке, пегой и рыжей как хвост жеребца-сосунка. В распахнутом ажуре халата блестела седая шерсть. Он улыбался. Я первый раз видел, чтобы кто-то так солнечно, так безоблачно улыбался.
Сам я улыбнуться не мог.
.
***
.
В пассажирской части вагона царил хаос и запах брошенной скотобойни.
Старушка в розовой кофте сидела в углу, прислонившись к женщине с больными ушами. Обе они были живы, но черечур слабы и не могли встать на ноги. Решётчатое оконце выходило в обратную сторону от дороги. Замечательно. Будь окно с другой стороны, пули «Ультрас» превратили бы наши головы в сито.
— Что вы ищете? — спросила Афрани.
— Что-нибудь длинное. Что-то вроде шнура. Такого, знаете, телефонного…
— Или провода?
Она нагнулась и вытащила из угла спутанный моток проводов. Я благоговейно взял его в руки. Всё верно. Гибкий электрический провод. Тот самый, на котором подвесили Хеллига. Точнее, вынудили его подвеситься. У эдемской троицы беспроигрышные методы убеждения.
— Вы просто чудо, Афрани!
— Вы это уже говорили, — она сконфуженно поглядела на меня из-под чёрных как смоль ресниц. — И помните, диск? С контактами, таблицами, именами? Я его сделала. Он в потайном кармане. Микродиск.
— Где?
— В потайном… В белье. Я вам потом достану. Эрих, а почему вы так смотрите? Зачем вам этот провод? Вы же не хотите меня связать?
— Очень хочу, — признался я. — Но не могу. Он для другого. А если вы найдёте мне заступ, то я обещаю связать вас собственной паутиной.
Она покраснела.
Заступ так и не нашёлся. Но за автокраном валялась гнутая монтировка, прозванная также «универсальной», её двузубчатой вилкой необычайно удобно вгрызаться в грунт. Я подвесил её на пояс, надел моток провода, взял свой трофейный снаряд и зашагал под уклон, побрякивая как безумный жестянщик.
Солнце палило в спину, и я чувствовал взгляд Афрани. Слава Богу, на дорогу не хватило асфальта, иначе бы мне пришлось нелегко. Везение заключалось и в том, что насыпь проходила по самой вершине, и местность отлично просматривалась. Машинам скорой помощи из Амт-Нойвеге придётся снизить скорость, когда они взберутся на холм.
Я присмотрел местечко, где дорога сужалась. Справа рос идеальный ствол, пятнистый и обнажённый, просто сухая палка, сохранившая в душе возможность цветения. С другой стороны торчал куст, в ветвях которого я удобно заклинил гранату. Не пришлось даже добывать и вкапывать колышек. Тем более, что поход за колышком мог обернуться классическим самовзрывом. От головокружения меня мотало по всей дороге, руки дрожали и то, как я прилаживал проволоку к кольцу и тянул её через дорогу, заслуживало самостоятельной песни.
.
Коня мне оседлайте,
И сверху — саквояж,
Охотник из Курпфальца
Отправится в вояж!
Ку-ку, ку-ку,
Кукушечка, ку-ку!
.
— Что вы там делали?
От такого количества бледных лиц мне захотелось развернуться и уйти, откуда пришёл. В глазах Мауэра явственно читался намёк на моё сумасшествие. В карих глазах Афрани цвели розы и зрел виноград. Остальные пялились на меня как на голопузого клоуна, каким я и кривлялся всю свою жизнь. Пожалуй, когда вся история подойдёт к финалу, я не отправлюсь мыть рестораны. Я устроюсь в цирк на полставки и буду исполнять соло «Эрих-Пушечное Ядро».
— Это называется «растяжка». Бум — и ваши в дамках!
— Я знаю, как это называется, — подозрительный взгляд Мауэра просверлил мне череп и достал оттуда ленту и голубей. — Что вы задумали, фокусник? Подорвать машину медслужбы?
— А с чего вы взяли, что первой доберётся медслужба?
— То есть как?
Он растерялся. Хлопнул глазами и посмотрел на меня с отчаянием. Очевидно, его внезапно тоже озарила мудрая мысль.
— Вы боитесь, что…
— Я ничего не боюсь, — сказал я. — Я стараюсь думать логично. И предвидеть возможные осложнения. Ваш железнодорожный канал — одна большая информационная дырка. А за спиной у вас выстроилась дюжина болтливых свидетелей, которые не нужны ни «Ультрас», ни «Фарбен». Ни маленькому семейному предприятию «Хербст». Ещё скажите спасибо, что мост так удачно рухнул. Я не умею взрывать рельсы прикосновением пальца.
— Но, Эрих, — сказала Афрани, — а что если первой подъедет машина скорой помощи? Вы об этом подумали?
Я вздохнул. Конечно же, я об этом подумал.
— Тогда я побегу ей навстречу. А вы будете громко размахивать вашим синим платком.
.
***
.
Через час мне стало холодно и сонно, как бывает ночью в окопах. Рук и ног уже не чувствуешь. остаток жизни теплится в животе. Я знал, что это последствия наркотика, что мне дал Ланге, обратная сторона молодецкой удали, приходящая и оставляющая нас без гроша, выжатыми и обесчещенными. Я надеялся, что не потерял свою честь. Ещё нет. Но у меня слипались глаза, голова кружилась, и и зверски клонило ко сну.
— Не давайте мне засыпать, — попросил я Афрани.
— Хорошо, — она взяла меня за руку.
— О чём вы думаете?
— Об этом бедном мальчике, о Гуго, — она зябко поёжилась. — Эрих, я не могу думать, но не могу перестать. Его крики… Это очень больно, когда так… Так издеваются только звери.
— Звери никогда так не делают.
— И самое страшное — всё было зря. Он позвонил и ошибся номером. Так глупо. Иногда наша жизнь зависит от такой глупости, что не укладывается в голове. И наша смерть тоже зависит от глупости.
— Смерть вообще глупая штука. Но он не ошибся номером. Там всё время так отвечают. Примитивная конспирация.
— Тогда это ещё страшнее! — горестно сказала она. — Он не ошибся, но погиб с мыслью, что всё было напрасно. Почему вы ему не сказали? Нет, я знаю, но вы могли бы как-нибудь намекнуть. Хотя нет, вы не могли.
— Не мог.
Мы сидели, прислонившись к «теплушке», свесив ноги через край железной платформы, выкрашенной чёрными и жёлтыми полосами. Ночью они казались оранжевыми. Ночью все цвета немного другие и время течёт иначе, порою быстро, а то мучительно медленно.
— Эрих!
— Что?
Кажется, ей нравилось моё имя. А мне нравилось, как она выговаривает первый звук — гортанно и мягко, как произносят у нас в горах. В столице гласные обрывают, и моё имя звучит как окрик и как пощёчина.
— Полли бил вас ботинком по рёбрам. Теперь у вас синяки. Он так плохо смотрел на вас, как будто вы его оскорбили, так не смотрят на посторонних людей. А меня он почти не тронул. Только улыбался. Щипал за подбородок и приговаривал: «Скоро ты всё узнаешь. Страна не резиновая».
— Вот и забудьте, — грозно сказал я. — Всякое там говно…
И осёкся. Мысль-то, в принципе, верная, но её следовало высказать как-то дипломатичнее.
Афрани смеялась. Потом вдруг посерьёзнела и склонила голову, как делают умные дети и собаки, глядя на солнце. Я видел: ей хотелось о чём-то спросить. Она долго мялась, вздыхала, крутила волосы, оглаживала юбку, краснела и, наконец, отважилась:
— Эрих, а что за татуировки у вас на животе?
— Просто личная информация, — ответил я. — Группа крови, номер подразделения. Системное имя, прозвище, код. Всякие разности.
— Военная биография, — сказала она задумчиво. — Вот оно что. А я где-то слышала, что у солдат есть жетон и браслет.
— И это тоже. Просто цепочка рвётся, а руки, знаете ли, отрывает. И в этот момент очень полезно иметь при себе письмишко от своей аллергии, прежде чем полевой коновал перельёт тебе что-то неподходящее.
— Но война ведь закончилась. Эти татуировки трудно свести?
— Да, в общем-то, нет. Довольно легко.
Я пожал плечами.
— Привыкаешь. Всё-таки память.
— Но ваша память воспитывается в Брославе, — тихонько сказала она. — И ей сейчас пять лет.
Вполголоса, но мне как будто с размаху засадили в солнечное сплетение.
Я открыл рот. Я его закрыл.
— Ну… да.
Я тупо смотрел на руки. Солнце играло на них, и узор на ладонях постоянно менялся в зависимости от того, как падал свет.
— Простите, — сказала она. — Ох. Простите меня, Эрих!
— Нет, вы были правы. Я действительно негодяй.
— Вы совершили вещи, которые сделал бы негодяй. Но вы не негодяй.
— Странная логика.
— Почему же? — возразила она. — Ночью вы выглядели как торчок. Но вы не торчок. А потом вы спасли нас как герой.
— Ещё не спас.
— Всё равно. Как герой.
— Но я не герой.
— Вы Рюбецаль.
— Точно, — согласился я. — Он самый. Такого Рюбецаля ещё поискать.
.
***
.
Я почти задремал, когда Афрани провела костяшками пальцев по моей щеке. От горячего солнца нас всех слегка разморило, за исключением часовых, выставленных с биноклем.
Почти сразу же сверху раздался громкий крик.
— Едут! — возбуждённо огласил Мауэр с подъемника мини-крана. — Слышите, Коллер? Я их вижу. Вон они ползут по холму!
Мне будто кипятка плеснули за шиворот. Сон как рукой сняло.
— Все внутрь! Живо-живо-живо!
Самые предусмотрительные уже теснились в «теплушке». Кто-то шепеляво сквернословил и лез по ногам соседей, осыпаемый бранью. Афрани сорвала с шеи синий платок. Я шуганул её внутрь, поймал Йозефа, подпихнул его к остальным и с грохотом задвинул за его лопатками железную дверь. Извинения потерпят до ужина.
Затем я поднёс к глазам армейский бинокль.
Да, Мауэр не ошибся.
По зелёному буйству красок двигалась точка, мигая и поблёскивая стеклом. Вслед за ней, на некотором расстоянии, ползла ещё одна, поменьше — видимо, легковая. Почему так мало машин? Моё сердце упруго заколотилось, к горлу подступила едкая, тошнотная желчь. Из «теплушки» доносились вопли и голоса. Чей-то кулак забарабанил в дверь изнутри. Клаустрофобия вступила в свои права, и мои пилигримы ударились в панику.
— Хотите получить пулю?
Они моментально притихли.
Я снова глянул в бинокль.
Теперь обе машины приблизились и слились в одну. Дорога развернулась, и они взбирались на холм, след в след, скрипя шинами и шурша меловой крошкой, образующей белесую пыль. Прищурившись, я силился разглядеть водителя. И маячок. Красный или синий, это без разницы.
— Ах ты, чёрт!
— Что там, Эрих? Это медпомощь?
— Нет, — сказал я осевшим голосом. — Оставайтесь там, где сидите.
Отбросил бинокль и полез вниз, сжимая в кулаке игрушечный «вальтер». У меня было чувство, что судьба обманула и жестоко посмеялась над нами, прежде чем добить автоматным огнём. Ремень зацепился за крюк. Я рванул его кверху и выругался, испытывая сильную слабость в ногах.
Спасение и комфорт?
Три ха-ха.
Пятнистый «Мини-Блитц», прикрытый маскировочной сеткой, тоже относился к медпомощи, но вёз совсем других санитаров.
За рулём я увидел жёсткое лицо Дитриха Трассе.
.