Ульрих Трассе был казнён в ночь на первое ноября.
В девять к нему зашёл адвокат и сообщил, что ходатайство отклонено. В этот момент заключённый сидел на стуле. Он даже не повернулся, но ушные раковины словно заострились, и в жилке под моментально посеревшей кожей забился пульс. Я сам видел, как менялись люди, узнав приговор — страх втягивает глаза. «А… способ?» — Адвокат соболезнующе покачал головой. Он был чувствительным человеком и желал исчезнуть. По выражению генерал-аншефа Роберта Вегенера, «страна сделала шаг к гуманности», но со связанными ногами через овраг не шагнёшь.
В ноябре рано темнеет.
Яркий свет прожектора выбелил черноту, но краски казались резкими: впадины на месте глаз, синие губы утопленников. От бритых лбов отскакивал блик. Сотни подростков, почти детей скандировали:
— Ультерих! Хайль, Уль-те-рих!
Почему так? У подростков птичий язык. Взять хотя бы Трассе. Он успел написать только введение к своей книге «Время победы», но уверен — последние строчки просто закольцевали бы мысль; некоторые идеи даются нам в ладонь как яблоко. Целиком. О чём он думал в ту ночь? Казнь проходила в спортивном зале. Союзники любят спортивные залы. Когда двое конвойных ввели Трассе, от пола ещё пахло резиной футбольных бутсов, в углу, на брусьях, висели гимнастические скакалки, к ножке скамьи прислонился шахматный мяч, великолепный упругий мяч, словно сотканный из заплат, и один из конвойных пошутил: «Сейчас сыграем».
Виселица стояла в центре, на высоком помосте. Трассе шёл как автомат, но когда нога встала на первую из ступеней, он вдруг затрясся и отступил. «Давай, сынок», — сказал палач.
Никаких табуреток. Механический люк обеспечивал долгое удушение. Двоим из соратников Трассе удалось пронести в камеру яд, и они скончались за два часа до казни. Им повезло. Я же всё думаю, почему они отказали ему в расстреле? Я не могу понять. Я — Эрих Коллер, человек нашего времени, убийца, как все мы, не могу понять этого — среди всех элементарных вещей есть одна, недоступная моей рациональности, аналитической мощи представителя высшей и чистой расы.
Какова природа этой гуманности?
.
***
.
— Зачем вам крыса? — возмущённо спросила Афрани.
В самом деле, зачем?
— Сам не знаю.
Вместе с тем я сознавал, что вопрос своевременный и отнюдь не праздный, и в самое ближайшее время я буду вынужден придумать хоть какое-нибудь, мало-мальски разумное объяснение.
Потому что крысой пропахло всё.
Ланге не поскупился. Ах ты, чёрт! Половозрелый самец — сантиметров сорок в длину, если учитывать хвост, — глядел на меня сквозь прутья клетки как узник концлагеря. Рядом с клеткой на тумбочке я увидел пакет с зерном, семечками и гранулами, напоминающими собачий корм.
— Как вы её назовёте?
— Это он. И… какая разница? — я задумался. — Ну, скажем, Буби.
— Буби?
— Или Шницель, — сказал я, начиная раздражаться.
Я не предполагал давать крысе имя. Всё произошло по наитию, в лучших традициях Рождества. Детские глазки и «Папа, давай возьмём щеночка!» Хо-хо. Один взмах хвоста над опилками, и опрятная комната превратилась в благоухающий слоновий нужник, в котором мне предстояло жить ещё, как минимум, дня два, если не две недели. Или три.
— Тогда уж лучше Буби.
Она улыбнулась. Заразительно — я почувствовал, как губы сами раздвигаются в ответ, странное, непривычное ощущение. Афрани сняла платок, и под ним оказались роскошные чёрные кудри с коричневатым отливом. Их хотелось потрогать, и я молча обругал себя идиотом.
— Когда вы уехали, я так испугалась. Просто до ужаса. Здесь… я решила, вы меня бросили, чтобы вернуться в Вестерхайм, и испугалась так, что плюхнулась в кресло и не могла подняться. Не держали ноги. Я говорила себе: «Встань!» и это… Это было так… Это б-б-было уж-ж…
— Нет, — сказал я.
Болезнь вернулась.
Мне показалось, что стены сблизились, что они несутся на меня со сверхзвуковой скоростью, я как будто оглох и задохнулся. Я не могу слышать женский плач.
— Перестаньте! Афрани, слышите?
Я был готов её ударить. Только бы прекратился звук. В самом деле, я готов был задушить её, встряхнуть, растерзать; этот тонкий всхлип бил мне по нервам, но, к счастью, она справилась и замолчала, и я смог дышать; наконец-то я мог вздохнуть.
— Простите…
— Ничего, — сказал я, разжимая пальцы: на ладонях остались следы. — Вы подумали глупость, Афрани. Я бы никогда вас не оставил. Здесь небезопасно.
— Даже если бы рассердились?
— Какая глупость!
Я встал и подошёл к окну. Зрелище этого серого неба меня успокаивало. С гор опять спускался холодный фронт, деревья приобрели крепость стали. Те рельсы, конечно, вели на Грюнбах и Регенфельде, химические заводы «Фарбен». На выданном мне плане эта ветка не обозначена. Что из этого следует? Ничего. Развал и некомпетентность.
— Как ваши финансовые раскопки?
— Я только приступила, — тихонько призналась Афрани, глядя на меня исподлобья. — Слишком много бумаг. Компьютер постоянно ломается. И нет связи. А знаете, Эрих, — она оживилась. — Оказывается, у «Эдема» много донаторов. А ещё говорят, что люди забыли о милосердии!
— Значит, не все, — резюмировал я. — А составьте-ка мне список этих добрых душ, Афрани! И вот что — не встречалась ли в вашем будущем списке фирма «Хербст»?
— Товарищество? Кстати, я тоже обратила внимание. Судя по всему, это небольшая фирма, которая почти не имеет контрактов и занимается медикаментами. Ума не приложу, как они сейчас выживают. Но видимо, дела идут неплохо, потому что «Хербст» снабжает «Эдем» лекарством и оборудованием и притом совершенно безвозмездно…
Погода портилась. Ветер гнал по воде мелкую, тонкую рябь с островками пены. Человек в резиновых сапогах прикатил тачку и принялся нагружать её листьями и вывороченным дёрном. В его сгорбленной фигурке было что-то уродливо-обезьянье. Рядом с кучей стояла бочка, очевидно, листву и мусор сжигали именно там.
— Вы думаете про контрафакт? Отсюда и этот вал смертей?
— Нет, — медленно сказал я. — Нет, Франхен, я так не думаю.
— Как вы сказали?
Её лицо озарилось светом какого-то задумчивого изумления. Я повторил про себя последнюю фразу и вперился в крысиную клетку. Невозможно работать. Впервые в жизни я попал в ситуацию, в которой невозможно работать, и будь я проклят, если знал, как мне теперь себя вести.
В коридоре зашуршали щётки. Потом кто-то постучал в дверь.
И, не дождавшись ответа, распахнул её настежь.
— Обед! — объявил Полли.
— Ну, наконец-то, — сказал я. — Ты бы ещё год собирался!
.
***
.
Большая столовая «Эдема» — альтенхайма — не зря получила название «Королевской». В прежние времена в ней могла бы разместиться рота солдат, и на балконе ещё осталось бы место для войскового оркестра.
— Возьмите ещё салата, — предложил Фриш.
Он расстегнул верхние пуговицы и сосредоточенно вытирал лоб платком. Тыльные стороны пальцев поросли жёсткой рыжеватой щетиной, под которой просвечивали веснушки.
— Благодарю.
Я разглядывал стариков.
Славный ареопаг — сервиз на двенадцать персон. Таинственный грипп выкосил всех лежачих. Оставшиеся же отнюдь не выглядели истощёнными. Прямо напротив меня один из них хлебал суп и целился острием ложки в хлебный мякиш, уже надкусанный с обеих сторон.
О, они не теряли времени даром!
Я видел то, что и ожидал увидеть: покрасневшие плеши, вставные коронки, иссохшие груди, но эти обломки, эти динозавры и мамонты хотели жить, жажда жизни выражалась в их аппетите и они ели, жевали, клацали, с шумом обсасывали хрящи, чавкали, рыгали, отпихивали руку соседа и ели опять: ветераны, прошедшие суровую школу банковских крахов, пережившие падение марки и третье красное ноября, генералы дворовых путчей и мирные танкостроители. Я верю — громче всего за человека говорит его голод.
Хочешь узнать собеседника — взгляни как он ест.
— Вы же позволите мне пройтись по комнатам перед ужином?
Я постарался сделать голос нейтральным и обратился к начальству, хотя больше всего меня интересовал Ланге. Он сидел за своим столом, как покойник на именинах, не притрагиваясь к еде.
— Как скажет доктор, — пухлая рука Фриша описала полукруг, долговязый угодливо хихикнул и подобрал салфеткой упавшую каплю соуса.
— Мои клиенты неразговорчивы.
Тарелка доктора оставалась девственно чистой — гадание на кофейной гуще показало зеро. Но я не собирался сдаваться:
— Вы же заверяли, что грипп сошёл на нет.
— Так это не грипп, — парировал Ланге, бесстрастно глядя на то, как старуха в красной кофте запихивает вилку себе в корсет. — А общее угасание телесных функций. Не беспокойтесь, инспектор, эта зараза заберёт вас ещё не скоро, в противовес банальному насморку. Наденьте халат. Сегодня я разрешаю вам аттракционы. Но имейте в виду, Коллер, если хоть кто-то из моих подопечных завтра чихнёт…
— Вы сделаете мне промывание?
Он даже не усмехнулся.
По неведомой причине интерьер в столовой заказали кубисту. Фиолетовые и красные линии вылезали из облаков и пропадали в треугольных колодцах. Место Бога-Отца занимал квадрат. Я сидел под люстрой в форме тетраэдра и чувствовал, что попал в геометрический рай.
— Оскорбление при исполнении, — одобрил Фриш, булькая мне вишнёвку. — Послушайте, инспектор, когда вы уже закончите ваш отчёт? Мне хочется поговорить с вами как с человеком. Хе-хе. Чем вы дышите? Любите ли вы девушек? А они вас? Да вы пейте, пейте!
— Я пью.
— Девушки, да. Женский пол. Мне сказали, вы сегодня ездили в Грау. У фрау Любенбах замечательные сестрички. Хотя вы при исполнении, я забыл. Зачем же вы туда ездили?
— Прогуляться, — сказал я. — Не люблю закрытых чуланов.
— Ну, «Эдем» вам не чулан! Хотя… могу понять. Помните, Коллер, я говорил о своём племяннике? У него тоже клаустрофобия. Окопный насморк. Современная медицина такое не лечит. Вы понимаете меня? Некоторые болезни вообще не требуют медицины.
— Разве что хирургии.
— Хох, верно! Да вы свойский парень, Коллер! Пейте, а потом допишите ваш отчёт и покажите мне. Процедура это запрещает, ну так пошлите к чёрту всех этих бюрократов. Канцелярия портит пищеварение. Полюбуйтесь: в голодные времена стариков съедали, а мы строим им храмы. Одного кирпича хватит на целое фабричное общежитие.
— Терпеть не могу общежития.
— И тут вы солидарны с доктором. Но я не о том. Я хотел сказать, до чего мы щедры. В одном затерянном папуасовом племени… на каких-то банановых островах — я читал в «Обозрении» Коха — так вот, стариков используют, чтобы проверять воду. Проточной воды там нет, и лужи иногда загнивают. Понимаете? Дождевая вода делается ядовитой. Варварские обычаи. А вот мы с вами сидим в светлом, отапливаемом помещении, выстроенном специально для тех, кто утратил свою полезность, мы оторвали плоды от сердца… и я ещё добьюсь налоговых льгот. Только не глядите на стены! Художника мне прислали из «Веркбунда», сам я бы ни пфеннига не заплатил за такую мазню. На что вы там смотрите?
У колонны, полускрытый буфетной стойкой, стоял Гуго. Одетый как больничный официант, он держал в руках стакан и полотенце, но ничего не делал, только неотрывно пялился на меня. Неотрывно и зачарованно. Так мучается футуристический ангел. Он силится закричать и не может, потому что художник забыл пририсовать ему рот.
.